Портрет Обломова (черновая и окончательная редакция)

Черновая редакция

В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов. Это был человек лет тридцати пяти от роду, полный, гораздо полнее, нежели обыкновенно бывают люди в эти лета. Независимо от этой благоприобретенной полноты, кажется, и сама природа не позаботилась создать его постройнее. Голова у него была довольно большая, [туловище] 

плеча широкие, грудь крепкая и высокая: глядя на такое¹ могучее туловище, непременно ожидаешь, что оно поставлено на соответствующий ему солидный пьедестал, — ничего не бывало. [Подставкой туловища] [Туловище] Подставкой служили две коротенькие, слабые, как будто измятые чем-то² ноги. Цвет лица у Ильи Ильича [не имел никаких ярких оттенков] ни румяный,³ ни смуглый, ни положительно бледный, а так себе,⁴ безразличный. Взгляд беспечный, рассеянно переходивший от одного предмета к другому, иногда усталый, больше апатический. Волосы уж редели на маковке. Можно было предвидеть, что этот человек обрюзгнет и опустится совсем, но теперь⁵ его от этого пока спасали еще лета. Впрочем, <л. 1>⁶ оклад [лица] и черты лица у него были

довольно приятные, мягкие. Нельзя сказать, чтоб на этом лице не сквозило ума, только ум, по-видимому, не был постоянным и самовластным хозяином физиономии Обломова: он, как церемонный гость, приходил, кажется, посидеть у него в глазах, в улыбке, чтобы озарить¹ на время покойные черты лица, [почти не сообщая им игры и движения] а потом вдруг, при появлении первой тучки, выбежавшей на лицо от внутреннего волнения, тихонько пропадал, точно так же как пропадает и гость, пользуясь приходом другого. Ум не отстаивал своей позиции и не боролся с беспокойными пришельцами, он бежал. И тогда лицо Обломова волновалось то нерешительностию,² то тревогой и испугом, смотря по тому, какое чувство наполняло его душу. Ум появлялся опять не прежде, как когда налетевший ураган исчезал с лица сам собою. Но и волнения, так же как ум, ненадолго напечатлевались на лице Ильи Ильича: оно тотчас принимало свой обычный характер беззаботности, покоя, по временам счастливого, а чаще равнодушного, похожего на усыпление.

Окончательная редакция

В Гороховой улице, в  одном из больших  домов, народонаселения которого

стало  бы на целый уездный город, лежал утром в  постели, на своей квартире,

Илья Ильич Обломов.

     Это  был  человек лет  тридцати  двух-трех  от  роду,  среднего  роста,

приятной  наружности,  с  темно-серыми  глазами,  но  с  отсутствием  всякой

определенной  идеи, всякой сосредоточенности в  чертах  лица.  Мысль  гуляла

вольной птицей по лицу, порхала в глазах,  садилась  на полуотворенные губы,

пряталась в складках  лба,  потом совсем пропадала,  и  тогда во  всем  лице

теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего

тела, даже в складки шлафрока.

     Иногда  взгляд его помрачался  выражением будто усталости или скуки; но

ни  усталость,  ни скука не могли  ни на  минуту  согнать  с  лица мягкость,

которая была господствующим и основным  выражением, не  лица только, а  всей

души; а душа  так  открыто  и ясно светилась  в  глазах, в улыбке,  в каждом

движении  головы,  руки. И поверхностно  наблюдательный,  холодный  человек,

взглянув  мимоходом на Обломова,  сказал бы: "Добряк должен быть, простота!"

Человек поглубже и  посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в

приятном раздумье, с улыбкой.

     Цвет лица у Ильи Ильича не  был ни румяный, ни смуглый, ни положительно

бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому,  что  Обломов

как-то обрюзг не  по  летам: от недостатка  ли движения или воздуха, а может

быть, того и другого. Вообще же тело его,  судя по матовому, чересчур белому

свету шеи, маленьких  пухлых рук, мягких  плеч, казалось слишком  изнеженным

для мужчины.

     Движения  его,  когда  он  был   даже  встревожен,  сдерживались  также

мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на  лицо  набегала из

души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра

сомнений,  печали,   испуга;  но  редко  тревога   эта  застывала  в   форме

определенной   идеи,  еще  реже  превращалась   в   намерение.  Вся  тревога

разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.

     Как  шел  домашний  костюм Обломова к  покойным  чертам  лица  его и  к

изнеженному  телу!  На  нем  был  халат  из  персидской  материи,  настоящий

восточный  халат, без малейшего намека на Европу,  без  кистей, без бархата,

без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в

него. Рукава, по неизменной азиатской моде,  шли от пальцев к плечу все шире

и шире. Хотя  халат этот и утратил  свою  первоначальную свежесть  и местами

заменил  свой первобытный, естественный  лоск другим, благоприобретенным, но

все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.

     Халат  имел в глазах  Обломова  тьму неоцененных  достоинств: он мягок,

гибок;  тело не  чувствует его на  себе;  он,  как послушный раб, покоряется

самомалейшему движению тела.

     Обломов  всегда ходил дома без галстука и без  жилета, потому что любил

простор и приволье.  Туфли на нем были длинные,  мягкие и широкие; когда он,

не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.

     Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как

у человека, который хочет спать,  ни случайностью, как у того, кто устал, ни

наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был

дома - а он был почти всегда  дома, - он все лежал,  и все постоянно в одной

комнате, где мы его  нашли, служившей ему спальней, кабинетом  и приемной. У

него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не

всякий день, когда человек мел кабинет  его, чего всякий день не делалось. В

тех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.

     Комната, где  лежал Илья Ильич, с  первого  взгляда  казалась прекрасно

убранною. Там стояло  бюро  красного  дерева,  два дивана,  обитые  шелковою

материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами.

     Были там шелковые  занавесы,  ковры, несколько картин, бронза, фарфор и

множество красивых мелочей.

     Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом  на все,

что  тут было,  прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum неизбежных

приличий, лишь  бы  отделаться от них. Обломов хлопотал,  конечно, только об

этом, когда  убирал  свой кабинет. Утонченный  вкус  не удовольствовался  бы

этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками.

     Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.

     Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.

     Сам хозяин, однако, смотрел на убранство  своего кабинета так холодно и

рассеянно, как  будто спрашивал глазами: "Кто сюда натащил  и  наставил  все

это?" От такого холодного воззрения Обломова на  свою собственность, а может

быть, и еще  от  более холодного воззрения  на  тот же  предмет  слуги  его,

Захара,  вид  кабинета,  если  осмотреть  там  все  повнимательнее,  поражал

господствующею в нем запущенностью и небрежностью.

     По стенам, около  картин, лепилась в виде фестонов  паутина, напитанная

пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы  служить скорее

скрижалями для записывания на них по пыли каких-нибудь заметок на память.

     Ковры  были  в  пятнах.  На диване  лежало забытое полотенце; на  столе

редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с

обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.

     Если  б  не  эта тарелка,  да не  прислоненная  к  постели  только  что

выкуренная трубка, или не  сам  хозяин,  лежащий на  ней, то  можно  было бы

подумать, что тут никто  не  живет -  так все запылилось,  полиняло и вообще

лишено было  живых  следов  человеческого присутствия. На этажерках, правда,

лежали  две-три  развернутые  книги,  валялась  газета,  на  бюро  стояла  и

чернильница  с  перьями;  но  страницы, на  которых развернуты  были  книги,

покрылись  пылью  и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был

прошлогодний, а  из чернильницы, если обмакнуть  в  нее перо,  вырвалась  бы

разве только с жужжаньем испуганная муха.